I`m not kind. Just polite.
Первый приснился еще в Карелии.
Старый университетский город, выросший вокруг стен и во многом ради стен Школы искусств, которая сильно позже разрослась до полноценного вуза. Тогда, еще в 12м веке, прогрессивный не по эпохе герцог Эристокко приказал заложить Школу и - сам, лично! - пригласил для нее несколько видных ученых с Побережья и Материка.
С тех пор многое изменилось, менялись границы, названия государств и политические системы, а Школа, которая, вопреки всему, так до сих пор и зовет себя Школой, процветает и по сей день.
Она так стара, что может не заботиться о производимом впечатлении.
Факультет сельского хозяйства, охоты и собирательства (именно так и не иначе!) занимает двухэтажный особняк в центре, небольшой поселок в паре часов пешком до побережья и до черта земли - всяких там лесов, полей, огородов и даже вовсе ни к чему, вроде, не пригодных приморских скальников.
Декан факультета - рослый широкоплечий старик, похожий на впавшего в миролюбие десантника на пенсии - производит странное впечатление. Ужаса и покоя одновременно.
Впрочем, в Школе хватает неоднозначных личностей - вон хотя бы секретарь господина ректора. Очень спокойный, в мору веселый и по большей части вежливый человек. Никогда никому ничего дурного не сделал, кроме того, что по должности полагается: списки-то на отчисление через него идут, ректор только подписывает. Но как-то... в общем, даже привычные студенты этого господина стараются не беспокоить без очень, очень, очень важной причины.
И случилось так, что забрел на территорию Школы ужас ужасный, воплощенный - сплошные зубы-челюсти-хитин-жвалы. И скоростной, как шарик с развязавшейся веревочкой. Это сейчас мне, кстати, смешно вспоминать, а тогда было страшно, и удирала я, почти не глядя под ноги. Куда попало, как попало.
Попала в итоге на факультет СХОС - и прямо об декана и остановилась.
А он сразу все понял и потащил в университетский парк, что прямо от крыльца особняка начинался. Фантастически скоростной дядька - я за ним летела, периодически забывая касаться земли.
Мы остановились возле каких-то деревьев, он показал на глубокую яму от вывороченного комеля и сказал прыгать и переждать там. Чувствуя себя той еще Алисой, я притормозила было на краю ямы - и поняла, что яма-то не просто глубокая: она уходит отвесно вниз, стенки гладкие, зацепиться не за что. И как оно там внизу - ни фига не понятно. Правда, инстинкт, выбирающий между приближающимся ужасом ужасным и ямой, решительно выбрал яму - так что прыгнула, как миленькая. И даже молча.
А дальше началось удивительное: я приземлилась на мелкий прохладный песок. И оказалась на каменистом плато со сложным рельефом (огромные каверны, выветренные известняки, смыкающиеся над головой каменные своды). Где-то вдали медлило убраться за горизонт далекое красное солнышко.
Это была память земли - ее молодость. Век, когда становление земной коры уже закончилось, вода тоже кое-как приняла предложенные формы, но зеленка еще толком не выросла.
Я посмотрела наверх - прямо над головой почти смыкался яйцеобразный свод с дыркой наверх, до которого глупый нелетучий птенец мог прыгать до бесконечности. Там, наверху, сейчас шла битва. Это я знала точно, вот только помочь ничем не могла.
На всякий случай я отошла от дыры.
И тут же обнаружила новую, только вниз. Круглая, словно выпиленная в местной породе и отполированная, дырка вниз смутно обещала что-то не менее интересное. Я только собралась туда спрыгнуть, как услышала надрывный полустон, полувой. И еще. И еще.
Звук шел откуда-то сбоку - и я пошла посмотреть.
На покатом лбу какого-то скального выступа тосковала, прямо-таки изводила себя на горестный плач, невысокая женщина. Светлое отглаженное платье с пояском, изящные босоножки, аккуратный маникюр. И вместе с этим - бледное, словно полупрозрачное лицо, буйные, как у Медузы, распущенные кудри, полузакрытые темные глаза, от незрячего взгляда которых пробирала ощутимая жуть.
Ллорона, плакальщица.
Человек, согласный служить земной оболочкой холодному болотному огню.
Человек, к чьему голосу прислушивается судьба.
Ллорона по-своему вкладывалась в творящийся наверху поединок.
Помогала.
Оплакивала зверя.
Второй - недавно совсем, на даче.
И он сильно короче.
Я гонец, мужчина. Мне нужно - жизненно важно! - как можно скорее передать весть, что идет война, что надо собирать силы, надо укреплять рубежи, потому что не через полгода-год, а уже через две-три недели на них обрушатся и сметут.
Мне очень надо торопиться, но я стою на морском песке, на берегу, и смотрю на сияющую под солнцем воду, через которую меня никто не повезет. Здесь и поселков-то рыбацких нет, ни души.
И не факт, что найдется еще кто-то, потому что меня, кажется, здорово потрепало в дороге: я стою босиком, денег у меня нет, драгоценностей тоже. Поодаль, возле валунов, почти в полосе ленивого прибоя, лежит обломок какой-то доски, немного сухих водорослей и мертвая птица. Альбатрос, кажется, но я в них не разбираюсь. Крупная морская птица.
Я смотрю на солнечную гладь и внезапно понимаю, что нет сейчас ничего, что я не отдал бы за возможность передать весть.
Тогда я смотрю прямо на солнце, оно меня не ослепляет, но искажает мир вокруг меня. Я вдруг понимаю - ощущаю себя - чем-то плотным и пластичным, которое через узкую трубку пытается попасть из одного сосуда в другой. Меня словно бы что-то выталкивает, выдавливает в этот новый сосуд, и я протягиваю руку и понимаю, что она густо обросла перьями. Еще не крыло, уже не рука. И я - не альбатрос, я взял у него не тело, но, кажется, только саму способность к полету.
Мир вокруг меня продолжает меняться, и наступает момент, когда туго натянутая внутри меня нить направления и долга срывает меня с места.
Я не знаю, что случилось с птицей. И я не знаю, что вообще случилось потом.
Старый университетский город, выросший вокруг стен и во многом ради стен Школы искусств, которая сильно позже разрослась до полноценного вуза. Тогда, еще в 12м веке, прогрессивный не по эпохе герцог Эристокко приказал заложить Школу и - сам, лично! - пригласил для нее несколько видных ученых с Побережья и Материка.
С тех пор многое изменилось, менялись границы, названия государств и политические системы, а Школа, которая, вопреки всему, так до сих пор и зовет себя Школой, процветает и по сей день.
Она так стара, что может не заботиться о производимом впечатлении.
Факультет сельского хозяйства, охоты и собирательства (именно так и не иначе!) занимает двухэтажный особняк в центре, небольшой поселок в паре часов пешком до побережья и до черта земли - всяких там лесов, полей, огородов и даже вовсе ни к чему, вроде, не пригодных приморских скальников.
Декан факультета - рослый широкоплечий старик, похожий на впавшего в миролюбие десантника на пенсии - производит странное впечатление. Ужаса и покоя одновременно.
Впрочем, в Школе хватает неоднозначных личностей - вон хотя бы секретарь господина ректора. Очень спокойный, в мору веселый и по большей части вежливый человек. Никогда никому ничего дурного не сделал, кроме того, что по должности полагается: списки-то на отчисление через него идут, ректор только подписывает. Но как-то... в общем, даже привычные студенты этого господина стараются не беспокоить без очень, очень, очень важной причины.
И случилось так, что забрел на территорию Школы ужас ужасный, воплощенный - сплошные зубы-челюсти-хитин-жвалы. И скоростной, как шарик с развязавшейся веревочкой. Это сейчас мне, кстати, смешно вспоминать, а тогда было страшно, и удирала я, почти не глядя под ноги. Куда попало, как попало.
Попала в итоге на факультет СХОС - и прямо об декана и остановилась.
А он сразу все понял и потащил в университетский парк, что прямо от крыльца особняка начинался. Фантастически скоростной дядька - я за ним летела, периодически забывая касаться земли.
Мы остановились возле каких-то деревьев, он показал на глубокую яму от вывороченного комеля и сказал прыгать и переждать там. Чувствуя себя той еще Алисой, я притормозила было на краю ямы - и поняла, что яма-то не просто глубокая: она уходит отвесно вниз, стенки гладкие, зацепиться не за что. И как оно там внизу - ни фига не понятно. Правда, инстинкт, выбирающий между приближающимся ужасом ужасным и ямой, решительно выбрал яму - так что прыгнула, как миленькая. И даже молча.
А дальше началось удивительное: я приземлилась на мелкий прохладный песок. И оказалась на каменистом плато со сложным рельефом (огромные каверны, выветренные известняки, смыкающиеся над головой каменные своды). Где-то вдали медлило убраться за горизонт далекое красное солнышко.
Это была память земли - ее молодость. Век, когда становление земной коры уже закончилось, вода тоже кое-как приняла предложенные формы, но зеленка еще толком не выросла.
Я посмотрела наверх - прямо над головой почти смыкался яйцеобразный свод с дыркой наверх, до которого глупый нелетучий птенец мог прыгать до бесконечности. Там, наверху, сейчас шла битва. Это я знала точно, вот только помочь ничем не могла.
На всякий случай я отошла от дыры.
И тут же обнаружила новую, только вниз. Круглая, словно выпиленная в местной породе и отполированная, дырка вниз смутно обещала что-то не менее интересное. Я только собралась туда спрыгнуть, как услышала надрывный полустон, полувой. И еще. И еще.
Звук шел откуда-то сбоку - и я пошла посмотреть.
На покатом лбу какого-то скального выступа тосковала, прямо-таки изводила себя на горестный плач, невысокая женщина. Светлое отглаженное платье с пояском, изящные босоножки, аккуратный маникюр. И вместе с этим - бледное, словно полупрозрачное лицо, буйные, как у Медузы, распущенные кудри, полузакрытые темные глаза, от незрячего взгляда которых пробирала ощутимая жуть.
Ллорона, плакальщица.
Человек, согласный служить земной оболочкой холодному болотному огню.
Человек, к чьему голосу прислушивается судьба.
Ллорона по-своему вкладывалась в творящийся наверху поединок.
Помогала.
Оплакивала зверя.
Второй - недавно совсем, на даче.
И он сильно короче.
Я гонец, мужчина. Мне нужно - жизненно важно! - как можно скорее передать весть, что идет война, что надо собирать силы, надо укреплять рубежи, потому что не через полгода-год, а уже через две-три недели на них обрушатся и сметут.
Мне очень надо торопиться, но я стою на морском песке, на берегу, и смотрю на сияющую под солнцем воду, через которую меня никто не повезет. Здесь и поселков-то рыбацких нет, ни души.
И не факт, что найдется еще кто-то, потому что меня, кажется, здорово потрепало в дороге: я стою босиком, денег у меня нет, драгоценностей тоже. Поодаль, возле валунов, почти в полосе ленивого прибоя, лежит обломок какой-то доски, немного сухих водорослей и мертвая птица. Альбатрос, кажется, но я в них не разбираюсь. Крупная морская птица.
Я смотрю на солнечную гладь и внезапно понимаю, что нет сейчас ничего, что я не отдал бы за возможность передать весть.
Тогда я смотрю прямо на солнце, оно меня не ослепляет, но искажает мир вокруг меня. Я вдруг понимаю - ощущаю себя - чем-то плотным и пластичным, которое через узкую трубку пытается попасть из одного сосуда в другой. Меня словно бы что-то выталкивает, выдавливает в этот новый сосуд, и я протягиваю руку и понимаю, что она густо обросла перьями. Еще не крыло, уже не рука. И я - не альбатрос, я взял у него не тело, но, кажется, только саму способность к полету.
Мир вокруг меня продолжает меняться, и наступает момент, когда туго натянутая внутри меня нить направления и долга срывает меня с места.
Я не знаю, что случилось с птицей. И я не знаю, что вообще случилось потом.
-
-
10.08.2012 в 15:45-
-
10.08.2012 в 16:36-
-
10.08.2012 в 22:13