Слишком жадно ты пила из чаши
читать дальшес неземным серебряным вином -
по узорам звезд на темной пряже
мне уже не отыскать твой дом.
Мне уже не встретить тебя в роще,
где трепещут ленты на ветвях.
И у вод, где волосы полощут
никси, прождала напрасно я.
Так мне память и осталась только -
как была таинственно-светла
ты, когда испуганную сойку
на расвете из лесу несла.
Ночи летние - как не хотела
ты после полночи засыпать!..
Знаю я, гостила в этом теле
не одна душа.
Их было пять.
Первая была душой ребенка -
околдована тоской навек,
именно она назвала звонким
выпавший на ветки первый снег.
И змея была Второю гостьей,
приходила часто на заре,
и смеялась, побледнев от злости,
в пустяковой проиграв игре.
Я ее любила меньше прочих,
хоть прекрасней всех была она -
чувственна, торжественно-порочна,
до самозабвения нежна.
И - я помню! - жрицей и колдуньей
Появлялась Пятая душа.
К роще мы ходили в полнолунье
лентами березы украшать.
В сумерках с деревьями и ветром
разговоры долгие вела,
и писала странные сонеты,
и, едва прочтя, в камине жгла.
Третья же любила смех и танцы,
запах ветра над лесным ручьем;
Птицею, веселым иностранцем
поселялась в городе моем.
И в старинной крепости, где камень
временем оплавлен, словно воск,
не дыша смотрела я на пламя
солнца в темном пламени волос.
Но лишь о Четвертой я доныне
Господа молить не устаю -
чтобы принял смуглую богиню
он назад в небесную семью.
Бестревожны песни ее были,
но мучительно-спокоен взгляд,
словно бы зрачки ее таили
чуждой памяти холодный яд.
И была такая обреченность,
что пронзительней всей смертных мук,
в каждом жесте смуглых рук точеных,
в каждом жесте легких ее рук.